Михаил Ринский
ОТЕЦ И СЫН
ХХ-й ВЕК СЕМЬИ ФИДЕЛЬГОЛЬЦ
Судьба этой семьи, интересная, содержательная, а временами трагичная, изложена здесь на основе воспоминаний и произведений незаурядных героев и бесед с ними автора.
НАЧАЛО ВЕКА
На рубеже 19 – 20-го столетий фельдшер в Гомеле был уважаемым человеком. У интеллигентного, начитанного Гирша Фидельгольца в доме была солидная библиотека; можно было послушать музыку – был патефон, тогда ещё редкость. Не случайно, когда в 1905-м были погромы, русский военврач спас семью фельдшера от черносотенцев. Но от унижений во всех случаях Гиршу Фидельгольцу уйти было трудно: всю жизнь он вспоминал ожоги казацких плетей и оскорбления со стороны тех, которых порой возвращал к жизни. То, что невозможно было в его годы получить самому, высшее образование, Гирш мечтал дать сыну. После хедера он определил Лёву в престижную, единственную по тем временам для евреев частную гимназию Ратнера.
Как в годы учёбы в гимназии, так затем и всю жизнь Льву везло на окружение и контакты с людьми интеллигентными, яркими, неординарными. В 1916-м, в 17 лет, он стал студентом Петроградского психо-неврологического института, а затем, после перерыва, вызванного революцией и гражданской войной, продолжил учёбу в Ленинградском мединституте. Он не только слушал лекции, но, участвуя уже в студенческие годы в научной работе, общался с выдающимися учёными.
Интересны записи Льва о И. П. Павлове, о публичных спорах академика с Н. И. Бухариным. Как вспоминал Л. Фидельгольц, Павлов отвергал, например, научность термина «диктатура пролетариата», не без юмора мотивируя тем, что при опытах на собаках, когда к ним применяли насилие, у них слюна выделялась не в норме. Интересны наблюдения студента, свидетельствующие об антагонизме Ивана Петровича и не менее значимого учёного В. М. Бехтерева, ранее Павлова описавшего условные рефлексы. Павлова, например, занимало учение Фрейда, а Бехтерев его отрицал. В то же время он сам проводил сеансы гипноза – Фидельгольц был их свидетелем. Смерть Бехтерева от отравления очень похожа на смерти Михоэлса и Фрунзе, и Л. Г. Фидельгольц на стороне тех, кто считает её следствием диагноза Бехтерева Сталину как параноику.
В период учёбы в Ленинграде студента Льва привлёк к своим лабораторным работам сам Л. А. Орбели, будущий академик. В своём пятитомном труде Орбели упоминает и работы Льва Фидельгольца. Возглавивший позднее Физиологический институт, Орбели был затем оклеветан и смещён со всех постов, но впоследствии реабилитирован. Когда Льву пришлось, ещё до окончания института, переехать в Москву в связи с переездом туда всей семьи, Орбели очень сожалел о потере сподвижника.
МЕЖВОЕННЫЕ ГОДЫ
Л. А. Орбели дал Л. Фидельгольцу письмо к одному из коллег, с помощью которого Лев продолжил учёбу в Москве. В 26-м году, окончив медицинский факультет Московского университета, он стал его ординатором.
Здесь, на кафедре неврологии МГУ, Л. Фидельгольцу довелось наблюдать работу по изучению мозга В. И. Ленина. Хотя немецкий врач и исследователь и сделал заключение: «Мозг интеллектуального атлета», теория одарённости вообще была снята: не подтверждалась её зависимость ни от величины, ни от количества извилин мозга.
Как раз по окончании университета определилась личная жизнь Льва. Капа Титова работала микробиологом в 1-м Московском медицинском институте, у известного профессора Василенко. В 27-м году молодая семья приросла сыном Юрием, которому предстоит стать нарушителем спокойствия семьи и героем второй половины нашего повествования. А пока сын радовал молодых родителей, хотя, как и почти все в те годы, жили тесно в комнатке в коммуналке. Лишь незадолго до войны Лев получил небольшую квартиру.
После смерти В. Маяковского в 30-м году Лев Фидельгольц непосредственно занимался исследованием мозга поэта. Мозг имел обычную, среднюю величину. В дальнейшем он описал как собственные впечатления о живом Маяковском, так и беседы с его родными и близкими в процессе исследовательской работы. Л. Фидельгольц подтверждает его исключительную находчивость, артистизм и юмор. Например, двух поэтов, Жарова и Уткина, с ходу окрестил: «Жуткин!». Беседовал Лев с Лилей и Осипом Бриками, с двумя сёстрами и матерью поэта. По словам Лили, он был фаталистом, ещё в 18-м пытался покончить с собой после ссоры, и именно тогда ещё были написаны строки: «Инцидент исчерпан – любовная лодка разбилась о быт». Эта же фраза стала и его последней.
Некоторые подробности из жизни поэта в неопубликованных записках Л. Фидельгольца, возможно, интересны специалистам. Например, при обследовании установили, что Маяковский «трижды подхватывал гонорею». По словам Л. Брик, «в любви был примитивен». У поэта был навязчивый невроз: опасаясь инфекции, всегда носил в кармане мыло. По словам О. Брика, работая, Маяковский открывал форточку: уличный шум помогал ему в работе.
В те годы молодой медик познакомился и подружился со многими писателями, поэтами, художниками. Поэт Иосиф Уткин, уча его играть в бильярд, живо интересовался Дарвином и Фрейдом, а Лев, в свою очередь, зачитывался его стихами, в частности поэмой «О рыжем Мотэле». Интересны воспоминания Л. Фидельгольца о случаях «больного творчества» даровитых людей. Например, о Врубеле, выставку которого его лечащий врач Карпов устроил прямо в психиатрическом отделении больницы П. В. Ганнушкина. Как пишет Лев Григорьевич, резкие, противоположные контрасты красок без полутонов свойственны эпилептикам.
ОТЕЦ И СЫН
ХХ-й ВЕК СЕМЬИ ФИДЕЛЬГОЛЬЦ
Судьба этой семьи, интересная, содержательная, а временами трагичная, изложена здесь на основе воспоминаний и произведений незаурядных героев и бесед с ними автора.
НАЧАЛО ВЕКА
На рубеже 19 – 20-го столетий фельдшер в Гомеле был уважаемым человеком. У интеллигентного, начитанного Гирша Фидельгольца в доме была солидная библиотека; можно было послушать музыку – был патефон, тогда ещё редкость. Не случайно, когда в 1905-м были погромы, русский военврач спас семью фельдшера от черносотенцев. Но от унижений во всех случаях Гиршу Фидельгольцу уйти было трудно: всю жизнь он вспоминал ожоги казацких плетей и оскорбления со стороны тех, которых порой возвращал к жизни. То, что невозможно было в его годы получить самому, высшее образование, Гирш мечтал дать сыну. После хедера он определил Лёву в престижную, единственную по тем временам для евреев частную гимназию Ратнера.
Как в годы учёбы в гимназии, так затем и всю жизнь Льву везло на окружение и контакты с людьми интеллигентными, яркими, неординарными. В 1916-м, в 17 лет, он стал студентом Петроградского психо-неврологического института, а затем, после перерыва, вызванного революцией и гражданской войной, продолжил учёбу в Ленинградском мединституте. Он не только слушал лекции, но, участвуя уже в студенческие годы в научной работе, общался с выдающимися учёными.
Интересны записи Льва о И. П. Павлове, о публичных спорах академика с Н. И. Бухариным. Как вспоминал Л. Фидельгольц, Павлов отвергал, например, научность термина «диктатура пролетариата», не без юмора мотивируя тем, что при опытах на собаках, когда к ним применяли насилие, у них слюна выделялась не в норме. Интересны наблюдения студента, свидетельствующие об антагонизме Ивана Петровича и не менее значимого учёного В. М. Бехтерева, ранее Павлова описавшего условные рефлексы. Павлова, например, занимало учение Фрейда, а Бехтерев его отрицал. В то же время он сам проводил сеансы гипноза – Фидельгольц был их свидетелем. Смерть Бехтерева от отравления очень похожа на смерти Михоэлса и Фрунзе, и Л. Г. Фидельгольц на стороне тех, кто считает её следствием диагноза Бехтерева Сталину как параноику.
В период учёбы в Ленинграде студента Льва привлёк к своим лабораторным работам сам Л. А. Орбели, будущий академик. В своём пятитомном труде Орбели упоминает и работы Льва Фидельгольца. Возглавивший позднее Физиологический институт, Орбели был затем оклеветан и смещён со всех постов, но впоследствии реабилитирован. Когда Льву пришлось, ещё до окончания института, переехать в Москву в связи с переездом туда всей семьи, Орбели очень сожалел о потере сподвижника.
МЕЖВОЕННЫЕ ГОДЫ
Л. А. Орбели дал Л. Фидельгольцу письмо к одному из коллег, с помощью которого Лев продолжил учёбу в Москве. В 26-м году, окончив медицинский факультет Московского университета, он стал его ординатором.
Здесь, на кафедре неврологии МГУ, Л. Фидельгольцу довелось наблюдать работу по изучению мозга В. И. Ленина. Хотя немецкий врач и исследователь и сделал заключение: «Мозг интеллектуального атлета», теория одарённости вообще была снята: не подтверждалась её зависимость ни от величины, ни от количества извилин мозга.
Как раз по окончании университета определилась личная жизнь Льва. Капа Титова работала микробиологом в 1-м Московском медицинском институте, у известного профессора Василенко. В 27-м году молодая семья приросла сыном Юрием, которому предстоит стать нарушителем спокойствия семьи и героем второй половины нашего повествования. А пока сын радовал молодых родителей, хотя, как и почти все в те годы, жили тесно в комнатке в коммуналке. Лишь незадолго до войны Лев получил небольшую квартиру.
После смерти В. Маяковского в 30-м году Лев Фидельгольц непосредственно занимался исследованием мозга поэта. Мозг имел обычную, среднюю величину. В дальнейшем он описал как собственные впечатления о живом Маяковском, так и беседы с его родными и близкими в процессе исследовательской работы. Л. Фидельгольц подтверждает его исключительную находчивость, артистизм и юмор. Например, двух поэтов, Жарова и Уткина, с ходу окрестил: «Жуткин!». Беседовал Лев с Лилей и Осипом Бриками, с двумя сёстрами и матерью поэта. По словам Лили, он был фаталистом, ещё в 18-м пытался покончить с собой после ссоры, и именно тогда ещё были написаны строки: «Инцидент исчерпан – любовная лодка разбилась о быт». Эта же фраза стала и его последней.
Некоторые подробности из жизни поэта в неопубликованных записках Л. Фидельгольца, возможно, интересны специалистам. Например, при обследовании установили, что Маяковский «трижды подхватывал гонорею». По словам Л. Брик, «в любви был примитивен». У поэта был навязчивый невроз: опасаясь инфекции, всегда носил в кармане мыло. По словам О. Брика, работая, Маяковский открывал форточку: уличный шум помогал ему в работе.
В те годы молодой медик познакомился и подружился со многими писателями, поэтами, художниками. Поэт Иосиф Уткин, уча его играть в бильярд, живо интересовался Дарвином и Фрейдом, а Лев, в свою очередь, зачитывался его стихами, в частности поэмой «О рыжем Мотэле». Интересны воспоминания Л. Фидельгольца о случаях «больного творчества» даровитых людей. Например, о Врубеле, выставку которого его лечащий врач Карпов устроил прямо в психиатрическом отделении больницы П. В. Ганнушкина. Как пишет Лев Григорьевич, резкие, противоположные контрасты красок без полутонов свойственны эпилептикам.
Биомеханика даровитого шизофреника Н. А. Бернштейна , как пишет Л.Фидельгольц, участвовавший в его опытах, оказала влияние на новаторство в искусстве, в том числе на театральные постановки В. Мейерхольда.
Интересны воспоминания о встречах с Линой Соломоновной Штерн, первым советским академиком-женщиной, ученицей швейцарца Прево. По приглашению Советского правительства она, оставив работу в женевском университете, переехала в СССР и занималась припадками у собак, искусственно вызывавшимися током. Результатом экспериментов была разработанная ею теория о защитных функциях и их роли в сохранении внутренней среды организма. В 43-м году Л. Штерн была присуждена государственная премия, а в 49-м она была репрессирована…
К концу 30-х годов Л. Г. Фидельгольц был уже опытным и известным среди коллег учёным, имевшим немало публикаций. В то же время у него был авторитет отличного практика-диагноста. То, что у него пока не было популярного имени, быть может, и спасло его в предвоенной и послевоенной «кампаниях» арестов. Семью ждал другой удар Но прежде предстояло выдержать удар всей стране.
ВОЙНА
Как и многие в Союзе, во главе с вождём, семья Фидельгольц была плохо подготовлена к войне, а тем более к тому, что она так стремительно приблизится к ним вплотную. Поэтому 14-летнего Юрия с лёгким сердцем отправили со школой в подмосковный лагерь, но вскоре решили вернуть его в Москву и готовиться к эвакуации. Со своим институтом Лев Григорьевич не уехал – всё колебался. А потом всё выжидал, но положение ухудшалось, надо было думать о семье, и он согласился на Узбекистан.
Тяжёлая долгая дорога в битком набитом вагоне поезда. В том же поезде – два чистеньких купейных вагона. Юра знакомится с девочкой – пассажиркой одного из них. Оказывается, её папа – сам Корней Чуковский! Два вагона были предназначены для академиков и писателей.
В Ташкенте их радушно встретил и приютил профессор Детенгоф. Впрочем, не их одних: в этом же доме они познакомились с психиатром Гуревичем, которому уже здесь успели разбить голову со словами: «Бей жидов!».
Даже известный в Ташкенте профессор Детенгоф не смог найти московскому доценту работу в переполненной эвакуированными врачами столице. Нашёл только в Намангане, и то на полставки. В месте назначения манна небесная их не ждала: ни даже комнаты отдельной, ни работы. Долгое время жили впроголодь, но со временем Льва Фидельгольца признали, появились частные больные, в том числе из местных нуворишей, стало полегче. Но, с другой стороны, дважды Лев Григорьевич заражался тифом и был на краю смерти. Не раз здесь ему самому, как когда-то его отцу, приходилось выслушивать антисемитские высказывания…
В Фергану был эвакуирован 3-й Московский мединститут. Льву Григорьевичу предложили работу на кафедре неврологии. Но когда приехали – и тут не нашлось даже комнаты, подселили к какой-то медсестре. Пришлось всё начинать сначала – и с работой, и с бытом…
Как-то в мае 43-го Лев Григорьевич консультировал сложный случай с раненым санитарного поезда и договорился с главврачом поезда, которому предстояло проехать мимо Москвы, что сына Юру прихватят с собой. Но в Саратове поезд направили на другой участок фронта, и Юрию пришлось добираться до Москвы «на перекладных». Подростку это удалось не без приключений, и, в самом конце пути едва не попав в руки милиции, он, истощённый, добрался всё-таки до подмосковной дачи тёти, сестры матери. Здесь племянник пробыл всего несколько дней: услышав антисемитские высказывания муженька тётушки, предпочёл голодное одиночество в холодной московской квартире.
Квартирка семьи оказалась запущенной, но, по счастью, покуда не занятой. 16-летнему Юрию пришлось, как и многим москвичам в то время, отстаивать и квартиру, и имущество от посягательств, в данном случае – дальнего родственника, спешившего воспользоваться отсутствием хозяев. Только когда Юрий пригрозил ему кинжалом, родственничек, ворча, ретировался.
А кинжал этот Юра заточил из напильника на работе: чтобы не сидеть на шее у тёти, определился в ремонтную контору помощником электрика. Кое-как сводил концы с концами, не прося ни от кого помощи. Квартиру отапливал «буржуйкой».
Родители не заставили себя ждать: вскоре и им удалось вернуться в Москву. Первым делом они восстановились на работе, а от Юрия потребовали немедленно уволиться и продолжить учёбу в школе. Это было не так просто: чувствовалась разница в подготовке между школами Узбекистана и Москвы. Юрий попал в отстающие, но всё же выдюжил 9-й класс, а вместо 10-го поступил на подготовительное отделение Института стали и сплавов, где по окончании выдавали аттестат зрелости, а в период учёбы – небольшую стипендию и служебные карточки – всё выгода по сравнению со школой, конечно, если использовать время по назначению.
На курсах уже чувствовалась студенческая атмосфера – по крайней мере, так представляли её себе Юрий и его новые приятели – сокурсники Валентин Соколов и Борис Левятов, ребята развитые. В их обществе Юрий не только быстро повышал уровень своей эрудиции, но и познал многое из запрещённого в те годы в Союзе. Под влиянием Соколова юный Фидельгольц начал писать стихи, завёл дневник. Как пишет Юрий в повести «Беспредел», они «…вели беседы политического характера, в которых обсуждался диктат Сталина и могучего КГБ. Разговоры носили философский характер. Каждый старался щегольнуть эрудицией, слегка изображал из себя героя…Во что выльются такие игры, никто из нас не мог и предположить».
Раскрепощённость дорого стоила нашим «студентам»: все трое не сдали первые же экзамены на подготовительном отделении и были отчислены, но если Юрий тут же продолжил учёбу в школе, то двое других были призваны в армию.
Случайно дневник Юрия прочла мать. Как пишет Ю. Фидельгольц в биографической повести «В тылу», мать, прочитав о спорах новоявленных «декабристов», позвонила родителям Соколова. «Испуганные родичи выволокли обоих. Основательный нагоняй был по заслугам. Обязали положить конец встречам и отношениям…». Но дневник не уничтожили…
ТРИБУНАЛ
В 46-м Юрий окончил школу, получил аттестат и поступил в Московское театральное училище на актёрский факультет, позднее переведённый в Государственный институт театрального искусства (ГИТИС). Ещё в школе он участвовал в любительских спектаклях, его считали способным и в училище. И как знать, возможно, он достойно пополнил бы плеяду своего выпуска, в которую входили ставшие популярными Борис Рунге, Вера Васильева, не окажись для него роковой эта компания периода подготовительных курсов.
В 47-м в армии за вольные «антисоветские» стихи был арестован Валентин Соколов. На допросах он быстро «раскололся» и выдал своих сотоварищей по компании. При обыске у Юрия Фидельгольца обнаружили роковой дневник.
В повести «Беспредел» Юрий пишет о «…методах следствия, при которых применялись шантаж с провокацией, запугивание и заверение тут же выпустить на волю, как только будут подписаны явно дутые материалы следствия. Майор Максимов матерился, а капитан Демурин сохранял вежливость, якобы сочувствовал, но, плетя паутину дознания, навязывал мне мнимые преступные замыслы и действия. Красивым почерком с ошибками в орфографии протоколировал небылицы. Эти люди и сфабриковали из нашей тройки мифическую организацию».
А вот как, по описанию самого Юрия, проходил суд: «Никто из нас и вообразить не мог, что в 48-м военный трибунал на Арбате, раскрутив маховик, будет судить выслеженных «антисоветчиков»… Закрытый зал суда военного трибунала заполнили офицерские погоны. Штатскими были только адвокаты и свидетели. «Похоронами по первому разряду» окрестили суд друзья отца – врачи…». Юрия защищал приглашённый родителями известный юрист профессор Оцеп. Но и он оказался бессильным: по «типовой» ст.58, пп. 10, 11 всем троим – по 10 лет исправительно-трудовых работ плюс 5 лет поражения в правах. Юрий смог утешить себя лишь тем, что следствие так и не выбило из него показаний против других друзей, с которыми он близко сошёлся, уже расставшись с Соколовым и Левятовым.
Один из них, сокурсник по театральному училищу Сергей Иванов, с опасностью для себя защищал Юрия в суде. Ему Юрий посвятил стихотворение в книге «Соловецкий камень»:
Шаг ступил – как в пропасть пал.
Быть свидетелем готов.
Строг военный трибунал.
«Ваше слово, Иванов!»
От чекистов тесен зал.
В своре этой – ты и я.
«Юру знаю», - ты сказал.
«Фидельгольца!» - взвыл судья.
«Юра, слышишь? Я – твой друг,
Да ещё к тому ж актёр».
Свора вздыбилась вокруг.
«Враг!» - промолвил прокурор.
А потом… Потом, Сергей,
Некто пошутил под смех:
«Фидельгольц! Так он – еврей!
Ты же русский человек!».
Сколько пройдено дорог
Под шуршание кулис
В самой лютой из эпох,
В кэгэбэшном театре крыс.
Но по смене многих дней
О себе бы ты сказал:
Лучшую из всех ролей
В трибунале ты сыграл.
Интересно, что через много лет, как пишет Олег Потоцкий, именно Сергей Иванов случайно на выставке «Те десять лет» встретит фото заключённого Юрия Фидельгольца и «воскресит» его среди сокурсников, числивших Юрия среди тех, кто навсегда сгинул за колючей проволокой.
Забегая вперёд, стоит сказать, что «заложивший» всех В. Соколов и в лагерях продолжал писать стихи и поступать с ними опрометчиво, отсидел в общей сложности 30 лет и умер в психиатрической больнице на Воркуте.
ПОЛИТКАТОРЖАНИН ОЗЕРЛАГА
Так начался новый период жизни бывшего студента-интеллектуала Юрия Фидельгольца. Начало его было таким, что тяжелее трудно придумать: лагеря под общим названием «Озерлаг» вдоль строившейся железнодорожной линии Братск – Тайшет были особо закрытыми и особо режимными. Особый режим заключался в полном беспределе в обращении с заключёнными. Особенно доставалось политическим, - «фашистам», как их тут называли, смешивая бывших полицаев и подчас их жертвы, бывших пленных и прочих в одну категорию. Юрий с самого начала прошёл «школу», поработав на самом трудном – не просто лесоповале, но ещё и на погрузке леса. А кроме того – на строительстве и ремонте железной дороги. Пища – баланда:
Когда тебя в бочонке с крышкой
Из кухни тащат к нам в барак,
зэка цветёт, как алый мак,
С пустою мискою под мышкой.
Какое счастье отыскать
В чуть мутной сваренной водице
Картошку иль овса крупицу, -
И это ль вам не благодать?..
(«Ода баланде»)
Неизбывная тоска по дому:
Письма родным мы два раза писали,
Только два раза в год…
(«Выставка»)
А родным добраться до Озерлага и тем более получить разрешение на свидание было просто подвигом. И родители Юрия этот подвиг совершили. Хотя для Льва Григорьевича это было совсем не безопасно ещё и потому, что когда посадили сына, он едва не лишился партбилета и только благодаря помощи влиятельных людей отделался выговором. Теперь же, в случае, если его «зацепят», он лишится и билета, и работы. И всё-таки он приехал вместе с Капой, и им удалось уговорить полковника-еврея, заместителя начальника всего Озерлага Нодельмана дать разрешение на свидание, как пишет Юрий, «с занумерованным доходягой-сыном, хотя это свидание сыграло, видимо, не последнюю роль в моей отправке на Колыму…».
Возможно, и так. Но пока что родителям удалось каким-то образом договориться с начальником лагеря: Юрия вдруг перевели на работу в медпункт, к польскому еврею-врачу Гросбергу, и он проработал санитаром на этом «курорте» месяц. А через месяц вернулся куда-то уезжавший начальник «оперчекотдела», как его называли, и для Юрия начались чёрные дни: допросы, избиения, карцеры с целью выбить из него показания о том, каким образом родители получили разрешение на свидание, да ещё и перевели его в медпункт. Явно «копали» под начальников, помогавших отцу. Юра, конечно кое-что знал, но не выдал никого и был отправлен в Тайшет, на пересыльный пункт, для этапирования на Колыму. Здесь ему повезло: на отборочную комиссию приехал тот самый Нодельман, полковник-еврей, который помог родителям. Юрию удалось сказать ему несколько слов – напомнить о родителях и попросить помощи, и его, вместо Колымы, направили на работу на авторемонтный завод. И только через год его всё-таки «зацепили» и отправили на Колыму.
«Я ПОМНЮ ТОТ ВАНИНСКИЙ ПОРТ…»
В битком набитом «телятнике» прибыли в порт Ванино, где формировались колымские этапы. В дороге ему повезло: в вагоне он познакомился с молодым врачом , москвичом Иосифом Аркадьевичем Мальским, осуждённым на 5 лет Особым совещанием, как «социально опасный». Узнав, что Юрий – сын известного доцента 1-го медицинского, Иосиф решил и ему помочь, и опереться на него. По приезде в Ванино он представил Юрия как фельдшера и попросил их не разлучать.
Пересыльный лагерь Ванинского порта представлял собой ровную территорию, разгороженную высокими глухими заборами со сторожевыми вышками на прямоугольные зоны с рядами приземистых бараков, похожих на гробовые крышки. Разделение на зоны – строго по «мастям»: воры «цветные», или «честнота»; «суки»; «беспредел» или «махновщина»; «фашисты» -это политические самые разные, включая и тех, кто по 58-й.
Ни одна воровская зона не допускала к себе «чужаков»: в ход пускались бечёвки-удавки, «пики», ножи и «посадки» - когда у человека от ударов о бетон отрывались внутренности, и он истекал кровью. В каждой зоне над массой работяг - «черноты» господствовали авторитетные, далеко не глупые уголовники со своими «паханами» - «центровыми».
В зоне «беспредела», куда направили Мальского врачом и Фидельгольца «фельдшером», из 1500 заключённых 200 были «блатными». Они занимали лучший барак, хозяйничали на кухне. Их главари назначали «бугров»-бригадиров, заставлявших работяг трудиться. Мафия контактировала с «надзорсоставом» и начальством лагеря, фактически будучи хозяевами в зоне.
В санчасти этой «махновской» зоны места врача и фельдшера как раз освободились: предшественников зарезали накануне. Назначение было не из приятных, но давало возможность избежать или оттянуть отправку на Колыму.
Санчасть занимала отгороженную треть барака со стационаром человек на 25, где больные размещались на двухэтажных нарах. В жилой комнате медперсонала – две койки. Комната амбулатории с пустыми шкафами. Вот и всё.
В отличие от Озерлага, где за «вольную» одежду тут же, как минимум, карцер, здесь блатные расхаживали в пальто, костюмах, рубашках. Сразу же Мальскому были поставлены условия: предоставлять блатным по первому требованию койку в стационаре, избавлять от этапов на Колыму, регулярно снабжать наркотиками, для чего в дело шли кодеин, люминал, хлороформ, эфир. Пришлось тут же освоить «феню» - воровской жаргон.
Поначалу Мальскому удалось найти «общий язык» с этой братией, но всем угодить было невозможно: отправляли с этапом без разбору, всё трудней было с лекарствами. И хотя не раз выздоравливавшие блатные от души хвалили своих евреев - «лепил», как-то ночью вломилась ватага и под ножами повела Мальского в свой барак. Юрия не прихватили, но из солидарности он пошёл вместе с Мальским и встал рядом с ним к стене. Медикам грозила участь их предшественников. Неожиданно их спасло заступничество одного из «центровых», которому Мальский спас жизнь, когда он сверх меры наглотался наркотиков. Только через час появились «режимники» зоны.
А через несколько дней Мальского и Фидельгольца отправили на Колыму, включив в медобслугу парохода-тюрьмы «Джурма». Как в той же песне, начало которой – в названии этой главы:
…И вид парохода угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мрачные трюмы…
Трюмы, в которых везли зэков, действительно были холодные и мрачные, с трёхэтажными нарами. Медиков разместили отдельно, в небольшом отсеке под трапом. Сразу же пришлось заняться раненым: в одного «суку» офицер выстрелил в упор, когда тот бросился на него с ножом. Потом «лепил», как на жаргоне называли медиков, спускали поочерёдно в трюмы разных вышеперечисленных воровских сословий и «фашистов». «Качка, грязь, вонь, мутная вода в ржавых бочках, иней на клёпке – вот что такое корабельный тюремный трюм», -пишет Юрий в «Беспределе». Наконец, «Джурма» пробился через ледяные блины в бухту Нагаева.
«БУДЬ ПРОКЛЯТА ТЫ, КОЛЫМА…»
В первые же дни Мальскому и Фидельгольцу пришлось расстаться: Иосиф Аркадьевич остался лечить в зоне «честных» воров, а Юрия под конвоем отправили в Берлаг простым серым лагерным работягой. Снова казенное «хабэ», ватные брюки, телогрейка, бушлат. Как и в Озерлаге, «та же покорная масса людей – прибалтийцев, западных украинцев по прозвищу «бандеровцы», полицаев и бывших военнопленных, а ещё и такие, как я…». Комендант, стукачи, нарядчики, «бугры».
Морозной зимой 51-52 годов, живя в лагпункте и тяжело работая на строительстве фундаментов секретного объекта, Юрий быстро стал «доходягой», и его перевели в бригаду подсобную. Кормили жидкой овсяной кашей, ржавой селёдкой, сыроватым хлебом. От цинги лечились настоем стланника, который в бочках ставили в бараках.
Весной Юрия в числе трёхсот заключённых этапировали за реку Индигирку, в Аляскитово – конечный пункт колымской трассы, на рудник. Из-за близорукости его на добычу не отправили, а оставили на обогатительной фабрике. Уже привычные номера на лбу, колене, груди и спине, одежда второго – третьего сроков с цветными заплатами. Бараки с нарами от стены до стены. Но хотя бы КВЧ - культурно-воспитательная часть, заменявшая клуб. «Интернациональная» бригада, которой руководили грузин и армянин, а среди работяг были русские и украинцы, узбеки и туркмены, прибалтийцы и три еврея, со временем сплотилась. Но режим был и тут: подъём, поверка, развод, конвой с собаками, клацанье затворов. Шаг в сторону – у конвоя право стрелять.
Иногда выводили на «субботники» - разбивать ломами смёрзшийся мусор и перезахоранивать покойников, наспех зарытых в снег в лютые морозы.
Весной 53-го умер Сталин. В «Оде в честь великого сексота» (сокращённое от «секретный сотрудник», но в лагерях трактовалось куда шире) Юрий напишет:
Друг другу труп передают
Зэка, как палку эстафеты.
Тем временем в Москве кладут
Тяжёлый гроб на верх лафета…
На строгом кладбище элиты
Ждут гостя мрамор и гранит,
А заключённый позабытый
Под сопкой голышом лежит.
Затылком пепельным к востоку,
Чернильный номер на ноге.
Освобождённый раньше срока,
Он онемел навек в пурге…
Первой реакцией части заключённых и самого Фидельгольца было опасение – а вдруг к власти придёт более жёсткая фигура? Вдруг охрана начнёт чинить самосуд? Всё возможно в этой глухомани, и случаи в прошлом давали основание для беспокойства.
Потом появилась надежда на амнистию. В зоне кое-что изменилось: стали выдавать немного денег, открыли продовольственный ларёк. Но объявленная амнистия большинства не коснулась.
На обогатительной фабрике условия работы были губительными для здоровья. В дробильном отделении от пыли было не разглядеть друг друга в двух шагах, а в респираторах невозможно дышать. На других участках от сырости наживали ревматизм и туберкулёз. Многих делал полными инвалидами силикоз. В начале 54-го дошла очередь до Юрия: он тяжело заболел, но освобождения ему не давали, и лишь когда началось кровохарканье, его списали и поместили в отгороженный барак. Лечения практически никакого. Лежи и умирай.
Обложка сборника стихов , вышедшего в 2000 году.
Но случилось неожиданное: в середине мая 54-го пришло решение о снижении срока с 10 до 6-ти лет. Помогли хлопоты матери Бориса Левятова, юриста по специальности. Итак, надо уезжать на Большую Землю, но поскольку диагноз – силикоз и вина предприятия в производственном заболевании, то они и обязаны за свой счёт отправить и оплачивать содержание в инвалидном доме. Но не отправляют – именно потому, что не хотят оплачивать.
Только когда больному Фидельгольцу ставят диагноз – туберкулёз и он подписывает отказ от претензий к Берлагу, ему, как ссыльному, предлагают несколько разрешённых городов на выбор. Юрий выбирает потеплее – Караганду и, получив перевод от родителей, летит в Хабаровск, а оттуда поездом в этот город. Ещё два года казахстанской ссылки, и Юрий Фидельгольц – в Москве. Потеряно восемь лучших лет…Ему уже 29. Но ведь и только 29!
ВОЗРОЖДЕНИЕ
За годы отсутствия сына в семье произошли значительные перемены. Ограничимся главным: в период «дела врачей» из института был уволен отец. Но Лев Григорьевич Фидельгольц был настолько авторитетен в московских медицинских кругах, что ему тут же предложили создать и возглавить новое отделение нервных болезней в больнице Минречфлота, и он руководил этим отделением практически всю оставшуюся жизнь, а умер он в 1983 году.
Вернувшемуся сыну надо было начинать практически с нуля.
Конечно, к театру возврата нет, тем более – с его подорванным эдоровьем. Но Юрий не сдаётся, находит своё место в жизни, посвятив её новостройкам Москвы. Он участвует в проектировании и строительстве целого ряда уникальных зданий и комплексов, вдумчиво и творчески выполняет чертежи. Хотя и пережитое, и перенесённые болезни нет-нет да напоминают о себе, это не отражается на его отношениях с людьми: Юрий - коммуникабельный, интересный собеседник. Он развивает свой интеллект, пробует себя в поэзии, в литературе.
Один из них, сокурсник по театральному училищу Сергей Иванов, с опасностью для себя защищал Юрия в суде. Ему Юрий посвятил стихотворение в книге «Соловецкий камень»:
Шаг ступил – как в пропасть пал.
Быть свидетелем готов.
Строг военный трибунал.
«Ваше слово, Иванов!»
От чекистов тесен зал.
В своре этой – ты и я.
«Юру знаю», - ты сказал.
«Фидельгольца!» - взвыл судья.
«Юра, слышишь? Я – твой друг,
Да ещё к тому ж актёр».
Свора вздыбилась вокруг.
«Враг!» - промолвил прокурор.
А потом… Потом, Сергей,
Некто пошутил под смех:
«Фидельгольц! Так он – еврей!
Ты же русский человек!».
Сколько пройдено дорог
Под шуршание кулис
В самой лютой из эпох,
В кэгэбэшном театре крыс.
Но по смене многих дней
О себе бы ты сказал:
Лучшую из всех ролей
В трибунале ты сыграл.
Интересно, что через много лет, как пишет Олег Потоцкий, именно Сергей Иванов случайно на выставке «Те десять лет» встретит фото заключённого Юрия Фидельгольца и «воскресит» его среди сокурсников, числивших Юрия среди тех, кто навсегда сгинул за колючей проволокой.
Забегая вперёд, стоит сказать, что «заложивший» всех В. Соколов и в лагерях продолжал писать стихи и поступать с ними опрометчиво, отсидел в общей сложности 30 лет и умер в психиатрической больнице на Воркуте.
ПОЛИТКАТОРЖАНИН ОЗЕРЛАГА
Так начался новый период жизни бывшего студента-интеллектуала Юрия Фидельгольца. Начало его было таким, что тяжелее трудно придумать: лагеря под общим названием «Озерлаг» вдоль строившейся железнодорожной линии Братск – Тайшет были особо закрытыми и особо режимными. Особый режим заключался в полном беспределе в обращении с заключёнными. Особенно доставалось политическим, - «фашистам», как их тут называли, смешивая бывших полицаев и подчас их жертвы, бывших пленных и прочих в одну категорию. Юрий с самого начала прошёл «школу», поработав на самом трудном – не просто лесоповале, но ещё и на погрузке леса. А кроме того – на строительстве и ремонте железной дороги. Пища – баланда:
Когда тебя в бочонке с крышкой
Из кухни тащат к нам в барак,
зэка цветёт, как алый мак,
С пустою мискою под мышкой.
Какое счастье отыскать
В чуть мутной сваренной водице
Картошку иль овса крупицу, -
И это ль вам не благодать?..
(«Ода баланде»)
Неизбывная тоска по дому:
Письма родным мы два раза писали,
Только два раза в год…
(«Выставка»)
А родным добраться до Озерлага и тем более получить разрешение на свидание было просто подвигом. И родители Юрия этот подвиг совершили. Хотя для Льва Григорьевича это было совсем не безопасно ещё и потому, что когда посадили сына, он едва не лишился партбилета и только благодаря помощи влиятельных людей отделался выговором. Теперь же, в случае, если его «зацепят», он лишится и билета, и работы. И всё-таки он приехал вместе с Капой, и им удалось уговорить полковника-еврея, заместителя начальника всего Озерлага Нодельмана дать разрешение на свидание, как пишет Юрий, «с занумерованным доходягой-сыном, хотя это свидание сыграло, видимо, не последнюю роль в моей отправке на Колыму…».
Возможно, и так. Но пока что родителям удалось каким-то образом договориться с начальником лагеря: Юрия вдруг перевели на работу в медпункт, к польскому еврею-врачу Гросбергу, и он проработал санитаром на этом «курорте» месяц. А через месяц вернулся куда-то уезжавший начальник «оперчекотдела», как его называли, и для Юрия начались чёрные дни: допросы, избиения, карцеры с целью выбить из него показания о том, каким образом родители получили разрешение на свидание, да ещё и перевели его в медпункт. Явно «копали» под начальников, помогавших отцу. Юра, конечно кое-что знал, но не выдал никого и был отправлен в Тайшет, на пересыльный пункт, для этапирования на Колыму. Здесь ему повезло: на отборочную комиссию приехал тот самый Нодельман, полковник-еврей, который помог родителям. Юрию удалось сказать ему несколько слов – напомнить о родителях и попросить помощи, и его, вместо Колымы, направили на работу на авторемонтный завод. И только через год его всё-таки «зацепили» и отправили на Колыму.
«Я ПОМНЮ ТОТ ВАНИНСКИЙ ПОРТ…»
В битком набитом «телятнике» прибыли в порт Ванино, где формировались колымские этапы. В дороге ему повезло: в вагоне он познакомился с молодым врачом , москвичом Иосифом Аркадьевичем Мальским, осуждённым на 5 лет Особым совещанием, как «социально опасный». Узнав, что Юрий – сын известного доцента 1-го медицинского, Иосиф решил и ему помочь, и опереться на него. По приезде в Ванино он представил Юрия как фельдшера и попросил их не разлучать.
Пересыльный лагерь Ванинского порта представлял собой ровную территорию, разгороженную высокими глухими заборами со сторожевыми вышками на прямоугольные зоны с рядами приземистых бараков, похожих на гробовые крышки. Разделение на зоны – строго по «мастям»: воры «цветные», или «честнота»; «суки»; «беспредел» или «махновщина»; «фашисты» -это политические самые разные, включая и тех, кто по 58-й.
Ни одна воровская зона не допускала к себе «чужаков»: в ход пускались бечёвки-удавки, «пики», ножи и «посадки» - когда у человека от ударов о бетон отрывались внутренности, и он истекал кровью. В каждой зоне над массой работяг - «черноты» господствовали авторитетные, далеко не глупые уголовники со своими «паханами» - «центровыми».
В зоне «беспредела», куда направили Мальского врачом и Фидельгольца «фельдшером», из 1500 заключённых 200 были «блатными». Они занимали лучший барак, хозяйничали на кухне. Их главари назначали «бугров»-бригадиров, заставлявших работяг трудиться. Мафия контактировала с «надзорсоставом» и начальством лагеря, фактически будучи хозяевами в зоне.
В санчасти этой «махновской» зоны места врача и фельдшера как раз освободились: предшественников зарезали накануне. Назначение было не из приятных, но давало возможность избежать или оттянуть отправку на Колыму.
Санчасть занимала отгороженную треть барака со стационаром человек на 25, где больные размещались на двухэтажных нарах. В жилой комнате медперсонала – две койки. Комната амбулатории с пустыми шкафами. Вот и всё.
В отличие от Озерлага, где за «вольную» одежду тут же, как минимум, карцер, здесь блатные расхаживали в пальто, костюмах, рубашках. Сразу же Мальскому были поставлены условия: предоставлять блатным по первому требованию койку в стационаре, избавлять от этапов на Колыму, регулярно снабжать наркотиками, для чего в дело шли кодеин, люминал, хлороформ, эфир. Пришлось тут же освоить «феню» - воровской жаргон.
Поначалу Мальскому удалось найти «общий язык» с этой братией, но всем угодить было невозможно: отправляли с этапом без разбору, всё трудней было с лекарствами. И хотя не раз выздоравливавшие блатные от души хвалили своих евреев - «лепил», как-то ночью вломилась ватага и под ножами повела Мальского в свой барак. Юрия не прихватили, но из солидарности он пошёл вместе с Мальским и встал рядом с ним к стене. Медикам грозила участь их предшественников. Неожиданно их спасло заступничество одного из «центровых», которому Мальский спас жизнь, когда он сверх меры наглотался наркотиков. Только через час появились «режимники» зоны.
А через несколько дней Мальского и Фидельгольца отправили на Колыму, включив в медобслугу парохода-тюрьмы «Джурма». Как в той же песне, начало которой – в названии этой главы:
…И вид парохода угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мрачные трюмы…
Трюмы, в которых везли зэков, действительно были холодные и мрачные, с трёхэтажными нарами. Медиков разместили отдельно, в небольшом отсеке под трапом. Сразу же пришлось заняться раненым: в одного «суку» офицер выстрелил в упор, когда тот бросился на него с ножом. Потом «лепил», как на жаргоне называли медиков, спускали поочерёдно в трюмы разных вышеперечисленных воровских сословий и «фашистов». «Качка, грязь, вонь, мутная вода в ржавых бочках, иней на клёпке – вот что такое корабельный тюремный трюм», -пишет Юрий в «Беспределе». Наконец, «Джурма» пробился через ледяные блины в бухту Нагаева.
«БУДЬ ПРОКЛЯТА ТЫ, КОЛЫМА…»
В первые же дни Мальскому и Фидельгольцу пришлось расстаться: Иосиф Аркадьевич остался лечить в зоне «честных» воров, а Юрия под конвоем отправили в Берлаг простым серым лагерным работягой. Снова казенное «хабэ», ватные брюки, телогрейка, бушлат. Как и в Озерлаге, «та же покорная масса людей – прибалтийцев, западных украинцев по прозвищу «бандеровцы», полицаев и бывших военнопленных, а ещё и такие, как я…». Комендант, стукачи, нарядчики, «бугры».
Морозной зимой 51-52 годов, живя в лагпункте и тяжело работая на строительстве фундаментов секретного объекта, Юрий быстро стал «доходягой», и его перевели в бригаду подсобную. Кормили жидкой овсяной кашей, ржавой селёдкой, сыроватым хлебом. От цинги лечились настоем стланника, который в бочках ставили в бараках.
Весной Юрия в числе трёхсот заключённых этапировали за реку Индигирку, в Аляскитово – конечный пункт колымской трассы, на рудник. Из-за близорукости его на добычу не отправили, а оставили на обогатительной фабрике. Уже привычные номера на лбу, колене, груди и спине, одежда второго – третьего сроков с цветными заплатами. Бараки с нарами от стены до стены. Но хотя бы КВЧ - культурно-воспитательная часть, заменявшая клуб. «Интернациональная» бригада, которой руководили грузин и армянин, а среди работяг были русские и украинцы, узбеки и туркмены, прибалтийцы и три еврея, со временем сплотилась. Но режим был и тут: подъём, поверка, развод, конвой с собаками, клацанье затворов. Шаг в сторону – у конвоя право стрелять.
Иногда выводили на «субботники» - разбивать ломами смёрзшийся мусор и перезахоранивать покойников, наспех зарытых в снег в лютые морозы.
Весной 53-го умер Сталин. В «Оде в честь великого сексота» (сокращённое от «секретный сотрудник», но в лагерях трактовалось куда шире) Юрий напишет:
Друг другу труп передают
Зэка, как палку эстафеты.
Тем временем в Москве кладут
Тяжёлый гроб на верх лафета…
На строгом кладбище элиты
Ждут гостя мрамор и гранит,
А заключённый позабытый
Под сопкой голышом лежит.
Затылком пепельным к востоку,
Чернильный номер на ноге.
Освобождённый раньше срока,
Он онемел навек в пурге…
Первой реакцией части заключённых и самого Фидельгольца было опасение – а вдруг к власти придёт более жёсткая фигура? Вдруг охрана начнёт чинить самосуд? Всё возможно в этой глухомани, и случаи в прошлом давали основание для беспокойства.
Потом появилась надежда на амнистию. В зоне кое-что изменилось: стали выдавать немного денег, открыли продовольственный ларёк. Но объявленная амнистия большинства не коснулась.
На обогатительной фабрике условия работы были губительными для здоровья. В дробильном отделении от пыли было не разглядеть друг друга в двух шагах, а в респираторах невозможно дышать. На других участках от сырости наживали ревматизм и туберкулёз. Многих делал полными инвалидами силикоз. В начале 54-го дошла очередь до Юрия: он тяжело заболел, но освобождения ему не давали, и лишь когда началось кровохарканье, его списали и поместили в отгороженный барак. Лечения практически никакого. Лежи и умирай.
Обложка сборника стихов , вышедшего в 2000 году.Но случилось неожиданное: в середине мая 54-го пришло решение о снижении срока с 10 до 6-ти лет. Помогли хлопоты матери Бориса Левятова, юриста по специальности. Итак, надо уезжать на Большую Землю, но поскольку диагноз – силикоз и вина предприятия в производственном заболевании, то они и обязаны за свой счёт отправить и оплачивать содержание в инвалидном доме. Но не отправляют – именно потому, что не хотят оплачивать.
Только когда больному Фидельгольцу ставят диагноз – туберкулёз и он подписывает отказ от претензий к Берлагу, ему, как ссыльному, предлагают несколько разрешённых городов на выбор. Юрий выбирает потеплее – Караганду и, получив перевод от родителей, летит в Хабаровск, а оттуда поездом в этот город. Ещё два года казахстанской ссылки, и Юрий Фидельгольц – в Москве. Потеряно восемь лучших лет…Ему уже 29. Но ведь и только 29!
ВОЗРОЖДЕНИЕ
За годы отсутствия сына в семье произошли значительные перемены. Ограничимся главным: в период «дела врачей» из института был уволен отец. Но Лев Григорьевич Фидельгольц был настолько авторитетен в московских медицинских кругах, что ему тут же предложили создать и возглавить новое отделение нервных болезней в больнице Минречфлота, и он руководил этим отделением практически всю оставшуюся жизнь, а умер он в 1983 году.
Вернувшемуся сыну надо было начинать практически с нуля.
Конечно, к театру возврата нет, тем более – с его подорванным эдоровьем. Но Юрий не сдаётся, находит своё место в жизни, посвятив её новостройкам Москвы. Он участвует в проектировании и строительстве целого ряда уникальных зданий и комплексов, вдумчиво и творчески выполняет чертежи. Хотя и пережитое, и перенесённые болезни нет-нет да напоминают о себе, это не отражается на его отношениях с людьми: Юрий - коммуникабельный, интересный собеседник. Он развивает свой интеллект, пробует себя в поэзии, в литературе.
Дружеские посиделки. Автор и герой очерка:Михаил Ринский и Юрий Фидельгольц. 1970-е годы.
В 1962-м году Юрий Львович был полностью реабилитирован. Но он считал своим долгом участвовать в полном восстановлении исторической справедливости, в раскрытии преступлений сталинизма. Ю. Л. Фидельгольц становится активным членом общества «Мемориал».
Автор этого очерка в 1960-70-х годах лет десять работал бок о бок с Юрием Львовичем в архитектурно-проектной мастерской Моспроекта – уже в тот период Юрий писал стихи и рассказы на лагерные темы своеобразным, образным языком. Со временем, уйдя на пенсию, он полностью посвятил своё время творчеству.
Юрий Львович пишет рассказы, стихи, документальные повести на темы пережитого. Его печатают в журналах «Юность», «Москва». Со временем издаются две книги его стихов – «Много воды утекло с тех пор» и «Соловецкий камень». С неослабевающим интересом, на одном дыхании читаются его новеллы о лагерном периоде его жизни. Недавно изданная повесть «Беспредел» о колымском периоде его заключения – настоящий обвинительный документ и в то же время захватывающее читателя произведение. В 2005 году в июньском номере журнала «Москва» опубликована его автобиографическая повесть. Неоднократно публикуется в альманахе «Муза». В 2007 году в зале Дома литераторов 80-летию Ю.Фидельгольца был посвящён специальный вечер.
Фото начала 2000-х годов.
Автор этого очерка в 1960-70-х годах лет десять работал бок о бок с Юрием Львовичем в архитектурно-проектной мастерской Моспроекта – уже в тот период Юрий писал стихи и рассказы на лагерные темы своеобразным, образным языком. Со временем, уйдя на пенсию, он полностью посвятил своё время творчеству.
Юрий Львович пишет рассказы, стихи, документальные повести на темы пережитого. Его печатают в журналах «Юность», «Москва». Со временем издаются две книги его стихов – «Много воды утекло с тех пор» и «Соловецкий камень». С неослабевающим интересом, на одном дыхании читаются его новеллы о лагерном периоде его жизни. Недавно изданная повесть «Беспредел» о колымском периоде его заключения – настоящий обвинительный документ и в то же время захватывающее читателя произведение. В 2005 году в июньском номере журнала «Москва» опубликована его автобиографическая повесть. Неоднократно публикуется в альманахе «Муза». В 2007 году в зале Дома литераторов 80-летию Ю.Фидельгольца был посвящён специальный вечер.
Фото начала 2000-х годов.Юрий Львович – член Союза писателей Москвы. Давая ему рекомендацию в Союз российских писателей, замечательный поэт Анатолий Жигулин, судьба которого в «те» годы во многом сходна с судьбой нашего героя, писал: «Юрий Фидельгольц…прошёл те же пути, что и я в то же самое время. Да, всё правильно написал Юра – всё так и было… Произведения Ю.Фидельгольца привлекают прекрасным русским языком, образностью, удивляют зрелостью таланта. Он несомненно давно уже профессиональный писатель…».
Эти строки написаны Анатолием Жигулиным незадолго до его кончины, в том же 2000-м году. После его смерти Евгений Евтушенко предложил: «Нет, не «Железного Феликса» надо поставить напротив Лубянки, а Толю Жигулина в бронзе или граните – с него бы слепить неизвестного лагерника». Очень хорошая мысль: в дополнение к стихам, прозе, полотнам фундаментально увековечить память о страшном советском беспределе, в назидание потомкам.
Двадцатый век, - тяжёлый, трагичный, кровопролитный, век мировых войн, Катастрофы и ГУЛАГа семья Фидельгольц, как и многие миллионы семей, прошла, как по минному полю, в постоянном напряжении, и не избежала взрывов и потерь. По минному полю невозможно, да и глупо идти с гордо поднятой головой, но в любых ситуациях эти люди сохраняли достоинство. И сегодня Юрий Львович может, оглянувшись, обозреть путь своих предков и свой с гордо поднятой головой.
Михаил Ринский (972) (0)3-6161361 (972) (0)54-5529955
rinmik@gmail.com
mikhael_33@012.net.il
Эти строки написаны Анатолием Жигулиным незадолго до его кончины, в том же 2000-м году. После его смерти Евгений Евтушенко предложил: «Нет, не «Железного Феликса» надо поставить напротив Лубянки, а Толю Жигулина в бронзе или граните – с него бы слепить неизвестного лагерника». Очень хорошая мысль: в дополнение к стихам, прозе, полотнам фундаментально увековечить память о страшном советском беспределе, в назидание потомкам.
Двадцатый век, - тяжёлый, трагичный, кровопролитный, век мировых войн, Катастрофы и ГУЛАГа семья Фидельгольц, как и многие миллионы семей, прошла, как по минному полю, в постоянном напряжении, и не избежала взрывов и потерь. По минному полю невозможно, да и глупо идти с гордо поднятой головой, но в любых ситуациях эти люди сохраняли достоинство. И сегодня Юрий Львович может, оглянувшись, обозреть путь своих предков и свой с гордо поднятой головой.
Михаил Ринский (972) (0)3-6161361 (972) (0)54-5529955
rinmik@gmail.com
mikhael_33@012.net.il
Комментариев нет:
Отправить комментарий